Неделя перед Рождеством, святых отцов
…если вы не собьетесь в общину, то всё, чему вы научились, умрет вместе с вами, а может – и раньше вас, но продолжения точно не получит. Да и была ли это вера, если она не проявила невидимое? если она была только для вашей комнатки?
Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (синодальный перевод).
Вера есть залог наших надежд и проявление вещей еще невидимых (перевод В.Н.Кузнецовой).
Эти слова не очень похожи на определение. Скорее, они указывают на какие-то существенные проявления веры: когда она есть, то она каким-то образом содействует осуществлению того, что человек ожидает. И, кажется, в связи с этим находится и вторая часть: через это осуществление проявляется в этот мир то, что еще пока невозможно видеть, поскольку оно еще не вступило в поле зрения настоящего момента времени. Например, загробная жизнь. Она невидима здесь и сейчас по одной простой причине: она открывается нам только после смерти. Но верою я могу частично воспринять, приобрести правильное отношение к ней, духовное видение загробной жизни, для чего, в частности, и существует чин погребения усопших.
Сегодня я читаю послание к Евреям, 11 глава – глава о вере, и вдруг замечаю некоторую особенность, которая раньше не доходила до меня.
Верою обитал он на земле обетованной, как на чужой, и жил в шатрах … ибо он ожидал города, имеющего основание, которого художник и строитель Бог…
Верою Моисей, придя в возраст, отказался называться сыном дочери фараоновой…
Ограничусь лишь этими двумя примерами, остальные прочтите сами; мне кажется, они о том же.
Авраам жил в шатрах, ожидая будущего града. И он так и умер в шатрах, потому что ожидаемое им и до сих пор не вполне осуществилось. С точки зрения обыденного здравого смысла – он проиграл свою жизнь. Он был богат, и даже очень, и уж точно мог позволить себе купить дом в любом городе, и даже обошелся бы без ипотеки, а умер в шатре.
Но мы называем его отцом всех верующих, и это означает, что он не считал свою жизнь проигранной, и мы не считаем, потому что его жизнь – великая победа веры над обыденным, мещанским здравым смыслом.
Как и отказ Моисея называться сыном дочери фараоновой ради 40 лет странствия по пустыне в сопровождении строптивых одноплеменников, неоднократно порывавшихся побить его камнями.
Эти двое благодаря вере осуществили своей жизнью то, что в их собственной жизни, для них самих, так и не наступило. Их вера простиралась далеко за пределы их жизни, она содействовала исполнению того, что в их собственной жизни явным образом исполниться и не могло, а могло быть видимо только верою.
Давайте сравним это с той верой, которую мы обнаруживаем в себе сегодня.
Вот человек узнаёт, что он с большой долей вероятности смертельно болен. Или ему предстоит сложная операция. В обоих случаях естественная реакция – страх. А потом человек совершает «действие веры», как он его понимает: он идет в храм помолиться Богу о благополучном разрешении страшных обстоятельств – молится о выздоровлении.
Во-первых, чего я испугался? – Смерти. Ведь в свои преклонные годы я еще не думал о ней всерьез, ввиду ее невероятной отдаленности в туманном будущем. А тут вдруг раз – и в глаза заглянула. И страх обнажил мою веру во что? – В то, что я не умру. Это глупо с позиции научного мировоззрения и обыденного здравого смысла, потому что знаю, что умру, но ведь это – вера, ей можно не соответствовать здравому смыслу. (Это сарказм, если кто не понял). И, собственно говоря, страх-то возник именно по причине лживости этой веры. Мы с вами помним про святых, которые, имея веру подлинную, без страха смотрели смерти в глаза.
Во-вторых, о чем я молюсь под страхом смерти? О том, чтобы мог продолжить жить и дальше, так же беззаботно веря в то, что не умру. Сказанное мною звучит обидно, все равно как сразу обозвать идиотом. Но действительно, узнав о смерти, я в самом деле стал к ней готовиться? Подводить итог и баланс, чтобы понять: насколько готов предстать на неизбежный суд? Какие еще долги не успел оплатить? С кем примириться, кого простить, за какую вину попросить прощения? Разве стал я молиться о «непостыдной кончине»? О том, чтобы, не потеряв достоинства, не дергая родственников, собрать в последний путь тот багаж, с которым только и можно в этот путь отправиться? – Нет, я стал молиться о здоровье, которого не стало, чтобы оно вернулось.
Или посмотрим с другой стороны: если вдруг я действительно обрету заново здоровье, моя жизнь в самом деле станет новой, благодаря тому, что я понял и исправил в себе ошибки прежней жизни? Смерть, заглянув в мои глаза, побудила ли меня измениться? То, что я в себе перед лицом смерти почувствовал как пробуждение любви к тем, на кого раньше постоянно не хватало времени, действительно останется со мною готовностью посвящать себя им по первой же их нужде во мне или в помощи, которую я могу им оказать? Так ли мы молимся, когда страх смерти посещает нас?
Или возьму такой пример. Меня одно время донимали родители гимназические: «давайте молиться о гимназии». А я всё никак не мог найти для себя такую форму и содержание молитвы, за которые было бы не стыдно, и которые могли бы звучать искренне. О чем мы будем молиться? Об улучшении материального положения? Об умягчении сердец властных лиц нашего города? О пробуждении веры или хотя бы уважительного к ней отношения среди неверующих? О том, чтобы родители, которые считают себя верующими, вдруг поняли, что должны своих детей привести к нам в гимназию? – это все стыдно и нелепо, потому что во всем этом скрывается попытка изменить других под себя, а не себя под волю Божию.
Я думаю, что если бы мы, родители гимназистов, были верующими, то должны были бы молиться о том, чтобы Господь возрастил нашу собственную веру настолько, чтобы она смогла осуществить наши ожидания: чтобы наша гимназия стала той средой для детской души, которая сможет вырастить если не патриарха или святого, то хотя бы епископа для нашей епархии, достойных священников и жен для них, регентов для наших храмов, неравнодушных прихожан для наших общин… Но об этом молиться искренно невозможно, потому что у нас и общин-то нет – мы их до сих пор не создали, и детей в гимназию отдаём не для того, чтобы они стали служить Богу, а потому что у нас «моральная обстановка» благоприятная: детей в классах мало и они почти не матерятся, а еще есть группа продленного дня в начальной школе. А когда группа продленного дня заканчивается, детей мы забираем в лицей, потому что там лучше научат… Чему? Служить Богу? Или успешно конкурировать за достойное место в обществе потребления? Первому там точно не учат. Вот, на что сегодня нашей веры хватает: только на видимое. Потому что для того, чтобы проявилось невидимое, надо нам самим «жить в шатрах» всю свою жизнь.
На всякий случай поясню, что «жить в шатрах» — это не кочевой образ жизни в палатках. Это метафора, которая указывает на то, что мы сумели вывести свою жизнь из-под влияния безбожных норм и правил общества потребления. Что мы не измеряем достоинство жизни зарплатой или престижем посреди рабства вещам и комфорту. Что мы научились жить так, что нашим детям не хочется сбежать от нас в столичные города, чтобы там в свое удовольствие этому самому рабству отдаться с потрохами. Это значит, что мы научились так ценить свои духовные ценности, что даже наши недоброжелатели прониклись уважением к нашей вере. И что когда нашим знакомым по привычке захотелось поругать Церковь и верующих, они вынуждены сделать оговорку: «я не имею в виду тебя и твою общину», а мы им скажем: «а ты знаешь других? Я вот знаю только таких».
А тем, кто сейчас готовится мне задать вопрос: «а как научиться так жить и верить? С чего начинать и что потом?» скажу следующее:
Всё в нашей жизни не так, как я описал, в первую очередь по той причине, что мы еще не захотели этого по-настоящему, до готовности изменить свои привычки и характер, до готовности каждый вечер штудировать Писание и изучать церковнославянский язык, до готовности прощать своим детям, мужу, родителям всю их «неправильность». Когда ради осуществления ожиданий своей веры мы будем готовы на эти вещи, надо просто начинать это делать. А тем, кто что-то такое уже начал, тоже скажу: если вы не собьетесь в общину, то всё, чему вы научились, умрет вместе с вами, а может – и раньше вас, но продолжения точно не получит. Да и была ли это вера, если она не проявила невидимое? если она была только для вашей комнатки?
Вопросительное предложение может начинаться с вопросительного слова, а может вообще его не содержать. Предложение повествовательное и вовсе может начинаться с любого слова, главное — правильно подобрать слова, которые в него должны войти, и согласовать их друг с другом по нормам языка.
Но, в принципе, когда начнете составлять свое предложение, можно и с вопросами приходить. На то мы и священники, чтобы помогать найти ответ.
Протоиерей Андрей Скрынько
05.01.2020
(218)
